Три сестры

Чеховский материал способен поворачиваться бесчисленным количеством своих боков – и в этом смысле он, как и любая классика, неисчерпаем. Ведь каждый режиссер всё равно ставит Чехова или Толстого сквозь призму самого себя. И если нет этой призмы – ну что же, иди к доктору.

«Три сестры» мне нравятся. Больше других чеховских пьес. Особенно жестокой правдой про человека. В «Трех сестрах» Чехов нескончаемо жестоко говорит о способности человека обманываться, о том, как он обманывает себя и других.

Лев Эренбург, интервью интернет-порталу «Фонтанка.ру»




Художник Валерий Полуновский выстроил по периметру дома Прозоровых длинные казенные ряды гардеробных полок с крючками, теперь по большей части пустующих. В центре – стол под белой скатертью, c хрусталем и белой сиренью. Это не салон для изысканных кавалеров, а гостеприимный дом, открытый для всех бесприютных офицеров, c их ранениями, наградными крестами и ленточками ордена святого Георгия.

В спектакле Эренбурга у этих самых офицеров даже в воспоминаниях о чихиртме и черемше читается не кулинарное знание, а память о местах дислокации. Они могут быть пьющими и нервными, но в этом доме они привыкли галантно и по-домашнему охранять сестер, служить им, завязывать шнурки на ботинках. Преданно носить на руках, оберегать от конфуза.

Однако физиологическая подробность спектакля далека от натурализма, она перерастает в гротеск и служит созданию именно что психологического портрета.

В своем иногда замечательно непочтительном к классическому тексту трагифарсе Льву Эренбургу удается достичь главного чеховского содержания: как бы нелепа, жалка и комична ни была жизнь его героев, боль их от этого только усиливается. В финале сестры, единственный раз за весь спектакль, собираются в единую группу, по лицам их текут слезы. Ольга читает знаменитый монолог, четко расставляя знаки препинания, как текст, смысл которого не подвергается сомнению.

газета «Коммерсант. Санкт-Петербург»



Цепко хватая за шиворот человеческую жизнь и отражая ее в зеркале театрального гротеска, Эренбург почти всегда наводит мосты между досценическим прошлым героев своих спектаклей и их постсценическим будущим. Этот талант особенно пригодился для пьесы, героини которой застряли в безвременье между смертью генерала Прозорова, отходом военных из города и чаемой, но призрачной Москвой.

Порывистая, трепетная активность «Трех сестер» Небольшого драматического особенно заметна на фоне статики «Трех сестер» Малого драматического. У Эренбурга все – драматически наполненное движение, начиная с замечательного вихревого зачина спектакля, в который буквально врываются вернувшиеся с кладбища сестры Прозоровы и сопровождающие их офицеры. Годовщина смерти отца; еле сдерживает истерику Ольга: в сервированном в советском духе поминальном столе, покрытом белой салфеткой, ей видится стол прозекторской. Смех сквозь слезы, предобморочное состояние, нашатырь.

С мхатовской «Вассой Железновой» «Трех сестер» Небольшого драматического сближает общий вектор режиссерского поиска. Эренбургу по сей день нет равных в умении показать на сцене нерв человеческой жизни, но в нынешнем году на смену корчившимся в судорогах героям «Иванова» и «На дне» пришли спектакли, где натурализм, привычный для основателя НДТ, опосредован психологизмом.

интернет-портал «OpenSpace.ru»



Взявший с места в карьер, почти без эмоционального разгона – к высотам отчаяния, страсти и скандала, этот спектакль до конца остается верен режиссерской логике. Эмоциональный накал, столь привычный в спектаклях НДТ, есть порождение этой логики, а никак не «средство к украшению». Истерика (или ее зияющее отсутствие) здесь – еще один аргумент в споре, способ выяснения истины.

Текст потревожен редактурой чуть-чуть, про «в Москву!» договорить друг дружке не дают (представить, что туда можно всерьез хотеть, все равно, что поверить, будто в порядочном доме чаю нет). Другая фраза стала ключевой: «ВСЕ делается не по-нашему» – говорит Ольга. В этом спектакле, умном, ироничном, грубоватом, отчетливом до жестокости, беспощадно современном, это самое «все не по-нашему» звучит как экзистенциальный вызов. И музыка, вопреки канону, не играет. Финальный «жизнеутверждающий» монолог Ольга читает как школьный диктант, со всеми знаками препинания. Не сказать нельзя, выговорить – невозможно. «Надо жить, милые сестры». Нельзя отступать от этого текста, нельзя отдать ни запятой. Надо жить. Точка.

журнал «Город 812»

Свойство режиссуры Льва Эренбурга – свежесть взгляда, он умеет насытить известные тексты и сюжеты таким объемом боли и радости, что пьеса Чехова читается как новейшее произведение, с которого счистили слои театральной истории. В очень гуманном, жалостливом спектакле (при том, что веселом) реализовалась привычная для Эренбурга бесконечная жалость к героям. Сцена маленькая, узкая, обрамлена гардеробными вешалками как боксерский ринг – на этих вешалках теперь мало висит пальто: дом раньше был полон жизни, а теперь обезлюдел. Вы видим гибель прозоровской цивилизации, но и в модерновых, декадентских интонациях - гибельности красоты как таковой. В финале три сестры «сплетаются» в единую скульптуру с плавными линиями, и Ольга выбрасывает руку в учительском и одновременно отчаянном жесте - как белый флаг перед затемнением - SOS, мы тонем, спасите нас. Герои безбожно пьют, что в один и тот же момент и объект иронии, и объект печали, и столько же сурово болеют: закрываются шарфиками, пледами, потому что это общая болезнь интеллигенции - хронических оэрзэшников и тонзилитиков. Изумительно, но первый раз смотришь спектакль, где солирует Ольга (Татьяна Рябоконь), играющая измученную, выжатую интеллигентку со смешной "бабетой" на голове, из последних сил держащую дом в своих руках, безнадежно влюбленную в Вершинина. Самая сильная сцена у Ольги: когда, немая от негодования и злобы, она защищается от хамства и жлобства Наташи маленьким бюстиком Пушкина как иконой или крестом.
Павел Руднев