Женщина без тени

Четыре с половиной часа запредельного по сложности вокального и оркестрового марафона в сочетании с утонченным слогом и многомерным символическим подтекстом либретто, заданным поэтом Гуго фон Гофмансталем, давно превратили штраусовскую «Женщину» в «живую» легенду оперной сцены. В России ее не ставили никогда. Созданная в эпоху декаданса и ар-нуво, штраусовская «Женщина» переполнена гиперболическими красотами музыки, бесконечной ассоциативной игрой, погружениями в странные перевернутые миры подсознания, почти исступленным эстетизмом. Постановщики спектакля трактуют сюжет как путь человека к идентичности. Они избирают тот же путь тотального визуального концепта спектакля, когда через сценографию, видеоарт, через технологические приемы открываются смысловые уровни оперы.
Миры волшебного, стихийного, конкретного, потайного абсолютно естественно совмещаются в спектакле приемами видеоарта, вторгающегося волнами и водными безднами, звездопадом и летящими по сцене перламутровыми лепестками, херувимными личиками нерожденных младенцев и сенью золотых лучей божественного света, накрывающих в финале обе влюбленные пары.

«Российская газета»

В «Женщине без тени», как в некоторых фьябах Гоцци, есть существа из мира фей и живые, земные люди. И главный гуманистический пафос состоит в том, что стать человеком – значит научиться страдать. Это в общем-то знали всегда, но в контексте большой символической конструкции на сцене это представало не так часто.
Два слоя художник разводит резко и буквально. С большой долей иронии он строит мир фей и духов, с нечеловечески крупными, прямо-таки источающими какие-то подозрительные пряные ароматы цветами, японоподобными деревьями и условными скалами.

В земном мире все настоящее: живущие здесь красильщик Барак и его жена находятся в весьма достоверной мастерской с тремя здоровенными стиральными машинами и дешевой легковушкой, на которой работяга развозит свои заказы. Тут же тебе и спальня, и обеденный стол. И поведение в этой обстановке у людей соответствующее, самое натуральное, как у нас с вами.

Но эксперименты с обменом тени на пышные жизненные блага кончаются катастрофой, и дом красильщика уезжает в театральное небытие, в глубь сцены. Браун создает в третьем акте пространство, в котором есть только membra disjecta – разъятые члены разрушенной вселенной: сверху свисают корни вырванного из земли дерева из мира фей и взятая в длину тушка легковушки красильщика. И подчеркнуто театральная льдисто-белая глыба на земле, призванная воплотить несчастного Императора, замерзшего по вине своей не отловившей тени жены.

газета «Время новостей»