Житие Спиридона Расторгуева

Мне кажется, что сейчас очень важно говорить про то, что человеку не все позволено, что есть какие-то заповеди, есть какие-то установки, и человек по своей природе, пытается все время их разрушать, внутренне разрушая самого себя, часто не ведая, что он делает. Этот мотив, - мне все дозволено, с одной стороны, супер эгоистичный. С другой стороны, все равно мы к Спиридону не относимся, как к явному отрицательному персонажу, пытаемся постигнуть его характер, характер его бунтарства, характер его гордыни. И это все, конечно же, связано с тем, во многом, что у него не было отца, и он чувствует себя брошенным, чувствует себя потерянным, а нет фигуры отца в его жизни, значит нет Бога, и если нет Бога, то я сам Бог. Но еще мне кажется очень важно изучать простого человека в его какой-то, может быть, с первого взгляда, непритязательной, непричесанной простой жизни, такой, как у нас с вами, и она становится источником, поводом сострадания сопереживания, – простая жизнь.

Главный парадокс спектакля в том, что квинтэссенция авторского вещества – грубоватой, неотесанно-теплой простоты – сосредоточена на территории не-шукшинского текста, за скобками основного действия. Гуревич размыкает основное повествование вставками вербатима, собранного по ближайшим к Нягани деревням. Артисты здорово снимают речевую кальку девятилетнего Егорки, тракториста, бухгалтерши из сельсовета. Разновозрастные герои за общей с залом трапезой – стол придвинут к первому ряду и условно объединяет всех присутствующих – ведут бесхитростные разговоры о детях и внуках, о мужьях и женах. Очень шукшинским кажется и то, что театр работает с непрофессиональными артистами: хор плакальщиц собран из «волонтеров серебряного возраста», как называют пенсионерок-театралок в ТЮЗе. И в целом, шукшинские типы, живое дыхание деревни рождаются здесь не из придуманного в 1970-е рассказа, а из непридуманных монологов сегодняшних сельских жителей.