Роделинда

Сегодня «Роделинда» близка и понятна публике не меньше, чем триста лет назад – достаточно лишь настроиться на нужную волну. Уровень музыкального и драматургического мастерства, с которым она написана, попросту не даст слушателю остаться равнодушным. В «Роделинде» нет проходных номеров, она захватывает внимание полностью. Она тем и прекрасна, что захватывает и больше не отпускает. Этой опере не нужно сложного текста – историю рассказывает сама музыка. Гендель не требует от слушателя рассуждений, его нет необходимости анализировать. Музыканты поражаются, как искусно сработаны произведения Баха: такие сложные, а звучат так красиво и естественно. А Гендель просто звучит естественно. Большую часть времени вообще не приходится задумываться над тем, что он делает.

Пожалуй, главное, что приковывает внимание к новой московской «Роделинде», – это звучание оркестра. Коллектив под руководством Кристофера Мулдса сделал звучание знаменитой генделевской партитуры ясным и гибким, корректным и обаятельным одновременно. Не столько тонкость рафинированного стиля, какого можно ожидать от профессионалов-барочников, сколько эффектная, но аккуратная эластичность фразировки, хорошие манеры, энтузиазм и опрятная живость динамики превратили три с лишним часа музыки в изящную, темпераментно решенную форму. Режиссерское решение спектакля выглядит по московским меркам всерьез хулиганским (хотя и насквозь целомудренным одновременно), но добавляет музыке новое, при всем гротеске довольно пронзительное измерение. Примерно так же, как из нагромождения сатирических гэгов «Клана Сопрано», начинает сочиться лирическая, проникновенная интонация, в гротескной истории Ричарда Джонса искрит нежное чувство к ее героям, связанным между собой узами родства и генделевской изобретательностью. Джонс замечает, что «Роделинда» едва ли не семейная драма, и, похоже, черпает вдохновение в кинематографе того ряда, где одни набриолиненные дядьки другим таким же дядькам поджаривают пузо утюгом. Пространство сцены, где им приходится пережить все повороты судьбы в одном и том же примерно месте, устроено просто и хитроумно одновременно. Время действия и география почти конкретны, режиссер жонглирует воспоминаниями о послевоенной Италии и Америке, населяя спектакль образами соответствующего кино и представляя героев членами мафиозного клана и персонажами балаганного театра в одну и ту же минуту. Дружелюбно полемизируя с барочной прозрачностью и статуарными для современного слуха музыкальными формами, Джонс делает спектакль в прямом смысле шумным и сообщает ему хореографически ловкую динамику. Здесь то и дело громко топают, хлопают дверями и прочими предметами, впрочем, эта сценическая звуковая партитура сделана по-своему ажурно и совершенно не мешает музыке.