Пресса

«О Сереже позабыла ты». Триумфатор «Золотой маски» исключил из «Анны Карениной» Льва Толстого

В рамках фестиваля «Золотая маска» в Петербурге показали спектакль Дмитрия Крымова «Сережа», чуть больше двух недель назад ставший обладателем Высшей национальной театральной премии в двух категориях — за лучшую работу режиссера и лучшую женскую роль.

Разрыв шаблона — вот, пожалуй, одно из тех словосочетаний, что точно и лапидарно определяют ощущение от спектакля Дмитрия Крымова, поставленного на большой сцене чеховского МХТ и отхватившего целых семь номинаций на главную театральную премию страны.

Крымов не оставляет от толстовского текста ничего, кроме нескольких дежурных реплик. Известные события (встреча Анны с Вронским, возвращение домой, объяснение с мужем и др.) режиссер использует как реперные точки, сочиняя собственный текст — про театр, про отношения людей, про запретную любовь и про «ненужных» детей, усугубляющих чувство вины и стыда.

Театральность здесь проступает уже в прологе: пока полотеры меланхолично натирают пол, звучит фрагмент записи мхатовской «Анны Карениной» 1937 года, поставленной Владимиром Немировичем-Данченко — Алла Тарасова и Николай Хмелев произносят хрестоматийные реплики, напоминая о том, сколь ощутимым может быть расстояние между реальной жизнью и искусством. Время от времени артистам будут подсказывать реплики из суфлерской будки, на что они раздраженно реагируют: «Спасибо, я помню!»

Анна Каренина (Мария Смольникова) на сцену выходит из зала и, едва поднявшись на сцену, начинает нести какую-то милую чепуху. Слова в крымовской постановке утрачивают не только сакральный смысл, но и любой смысл вообще. Поболтав о том о сем, героиня словно спохватывается: «Ах да, у меня же здесь толстовская реплика!», чем немало веселит зал. И, обращаясь к супругу, произносит одну из тех самых заготовленных фраз: «А здоров ли Сережа?» Актеры здесь вовсю иронизируют над своими героями, смеются над ними. Возможно ли было вообразить Анну, которая с размаху, нарочито шлепается на планшет сцены, лезет чинить вентилятор, одевается в платье вызывающих красного и зеленого цветов, хихикает невпопад и в принципе ведет себя как ребенок — непосредственно, трогательно, порывисто? А рефлексирующего Каренина, да еще одетого в кухонный фартук? А взъерошенного, угловатого, близорукого Вронского?

Мария Смольникова — звезда крымовских спектаклей — исполняет роль, о которой мечтает немало актрис, не просто блестяще. Она играет ее виртуозно, изобретательно и совершенно органично. Внешняя роскошь (платья с турнюрами сидят на актрисе как влитые), ожидаемая чопорность поведения, диктуемая социальным положением и обществом, диссонируют с поведением героини. Она не знает, чего хочет, не может ничего толком объяснить, у нее все буквально падает из рук. Будучи изящной и хрупкой, Анна при этом очень неловкая физически, то и дело натыкается даже на те немногочисленные предметы, что изредка появляются на сцене. Но именно эти свойства наивной, в общем-то, натуры, пребывающей словно в двух реальностях одновременно, и очаровывают всех, кто сводит с ней знакомство. Оказавшись рядом с такой Карениной, хочется разрушить существующий порядок или отступить от него, хотя бы ненадолго. Что, например, и происходит с графиней Вронской (отличная Ольга Воронина): величественно вплыв в купе вагона и недолго пообщавшись с попутчицей, она вдруг принимается ловко показывать карточные фокусы.

Под стать обладательнице уже двух «Золотых масок» и ее партнеры — Виктор Хориняк (Алексей Вронский) и Анатолий Белый (Алексей Каренин). От канонического образа бравого офицера и джентльмена не оставляют камня на камне. Хориняк играет своего героя нелепым и нескладным, ни разу не соблазнителем, а выросшим ребенком, который рад и счастлив довериться женщине, так похожей на него. Знаменитой сцены на скачках здесь нет. Вместо нее Дмитрий Крымов придумывает дивный эпизод, в котором молодой граф строит пирамиду из деревянных солдатиков, увенчивая ее деревянным же конем-качалкой, — и производит на возлюбленную неизгладимое впечатление.

Исторический слой десятков, если не сотен интерпретаций режиссер Крымов снимает и с образа Алексея Каренина. Такую метаморфозу толстовского персонажа мы точно еще не видели. Одев Анатолия Белого в роскошный мундир, на голову ему водружают оленьи рога с колокольчиками, от которых он, разумеется, избавится позднее. Несмотря на внешний комизм, Каренин здесь оказывается самым здравомыслящим, мастеровитым (может починить почти все, что угодно), заботливым. Он терпеливо опекает Анну, готовит, убирает, может быть, даже сам стирает, и лишь в самом конце, когда терпеть кульбиты жены, ее измену становится невыносимо, взрывается полным отчаяния монологом-криком и разносит все, что оказывается в поле зрения, превращая чудный милый дом в развалины, а вместе с ним и свою жизнь.

А что же Сережа, чье имя вынесено в название спектакля? Эту роль играет большая, ростом с 7–8-летнего ребенка, розовощекая кукла, которую водят по сцене три артиста. Он живет жизнью, имеющей строгий распорядок — сон, еда, уроки французского и математики, прогулки на свежем воздухе. Испытывать к этому персонажу живые, естественные материнские чувства невозможно. Хоть Анна и пытается их как-то нащупать, движимая скорее чувством долга, но — безуспешно. Только в финале механическая кукла очеловечивается, превратившись в худенького, с торчащими лопатками мальчишку. Анна пытается подойти к нему, обнять, но ребенка, будто манекен, подхватывают и уносят сценические работники.

И тут литературная реальность XIX столетия поверяется художественной реальностью века ХХ — Крымов вводит короткий фрагмент романа Василия Гроссмана «Жизнь и судьба». На Марию Смольникову надевают пальто, шляпку и серый пуховый платок, дают в руки ридикюль, превращая ее в Людмилу Шапошникову, чей сын Анатолий погиб в Сталинградской битве. Возникает внезапная, острая рифма: волей обстоятельств и Анна и Людмила теряют сыновей, не дав им вдоволь ласки, любви, внимания. Необратимость случившегося очевидна, но вопросы остаются и множатся.

Спектакль вопросами и завершается. Героиня Смольниковой зачитывает их перечень из нескольких десятков, придуманных поэтом Львом Рубинштейном, несколько раз повторяя один и тот же: «Почему все так, а не иначе?» И зал, только что смеявшийся над шаблонными: «Что смешалось в доме Облонских?», «Как счастливы счастливые семьи?», «Как несчастливы семьи несчастливые?», понемногу стихает, отвечая безмолвием.