Пресса

На сцене бабушка, мать и дочь. Интерьер пролетарской квартиры. Работает радио.

— Давным-давно, когда мир еще жил по Божьим законам, все люди в мире были поляками. Польша была в те времена прекрасной страной; у нас были чудесные моря, острова, океаны, флот, который по ним плавал и открывал все новые, также относящиеся к Польше континенты. Одним из известнейших польских открывателей был Кшиштоф Колумб.


Зал взрывается хохотом. На фестивале «Диалог» во Вроцлаве показывают новую пьесу Дороты Масловской — enfant terrible, несколько лет назад подложившей Польше литературную бомбу под названием «Польско-русская война под бело-красным флагом». В зале яблоку негде упасть: Масловскую поставил Гжегож Яжина, европейская величина.
— Я уже давно для себя решила, что никакая я не полька, а европейка, а польский я выучила по кассетам и дискам, которые оставила убиравшая у нас полька. И у нас все хорошо. У нас все хорошо! Никакие мы не поляки, а нормальные люди!


Спектакль так и называется — «У нас все хорошо». Когда год спустя его показали в Москве, публика опешила. Не то чтоб спектакль открыл ей какие-то секреты о Польше. Наоборот, полячка с белыми косами говорила то же, что думают о себе русские. Но именно это и ошеломляло — то, что национальные комплексы обсуждаются на сцене.


Однако в Польше это обычное дело: при помощи театра Польша осознает собственную идентичность. В приглашении на вроцлавский «Диалог» два года назад директор фестиваля Кристина Майснер писала: «Когда стоял вопрос о присоединении Польши к Европейскому союзу, у меня появилась идея сделать фестиваль инструментом, который приблизит Польшу к Европе и остальному миру». Идея Майснер была простой и стопроцентно верной. Театр — лучшее, чем сейчас обладает Польша. Мало того: самое интересное в европейском театре сегодня именно в Польше и происходит.


Среди первых, кто заговорил о польском яростно и откровенно, был Кшиштоф Варликовский. В восьмидесятых он уехал на Запад, сделал карьеру и вернулся в Польшу двадцать лет спустя. Когда в Москву привозили его «Крума», он говорил: «Все 20 лет, что я отсутствовал на родине, я чувствовал, до какой степени обременен «польскостью». Мне казалось, что это ужасная страна. Я никак не мог найти себе места. Моей первой работой в Варшаве был «Гамлет», это была история о польских людях — second-hand. Вы никто, говорил я. Россия, Америка — все, а вы никто, вы всегда вторые, вы — на руинах вашего славного прошлого, если это прошлое вообще когда-либо существовало. С одной стороны — ваши романтики, а с другой — мерзкая, жуткая улица, полная торговцев. Я видел одно — затюканный восточный народ, который я презирал и с которым хотел говорить как один из них. Наконец я дошел до такого момента, когда смог дать больше любви, чем бунта».


«(А)поллонией» Варликовского открывается программа «Польский театр в Москве», которую организовали «Золотая маска» и Институт Адама Мицкевича. Спектакль начинается сценой, где двое детей планируют будущее, а следом нам сообщают, что это дети, с которыми Януш Корчак шагнул в газовую камеру. Холокост — больная тема в Поль­ше, но Варликовский, рифмуя реальную историю польки, спасавшей еврейских детей, с античным мифом, выводит разговор на такой уровень, где привычные уже спекуляции попросту невозможны. В следующие две недели покажут «Персону. Мэрилин» Кристиана Люпы: это реконструкция последнего дня жизни Мэрилин Монро и пример экстремальной актерской игры актрисы Сандры Коженяк. Гжегож Яжина покажет «Теорему» по сценарию Пазолини, Майя Клечевска — «Вавилон» по пьесе Елинек, а Войтек Земильский покажет моноспектакль под названием «Небольшой рассказ». Его маленькая история — часть большой польской истории: несколько лет назад Земильский узнал, что его покойный дедушка, почетный гражданин Вроцлава, долгие годы был советским осведомителем. В Польше работает Институт национальной памяти, прочесывающий архивы на предмет подноготной тех, кто претендует на влияние в обществе. «Польский театр в Москве» показывает, что самым настоящим институтом национальной памяти может быть театр.


Институтом национальной памяти польский театр является не только содержательно, но и, так сказать, эстетически. В отличие от России, где в девяностые «прервалась связь времен», поляки не забыли своих театральных корней. Можно проследить, как в авторском театре мистика Кристиана Люпы проросли и театральная утопия Ежи Гротовского, и метод вольного сочинительства Тадеуша Кантора. Можно проследить, как повлиял сам Люпа на последующие поколения режиссеров, а у Люпы учились и Варликовский, и Яжина, и едва ли не все режиссеры младше самого Люпы. В этом отличие польского образования от российского: у нас режиссера с первого до последнего дня учит один мастер, в Польше за время учебы режиссер проходит через руки самых разных мастеров — в том числе и Люпы.

Люпа работает в «Старом театре» Кракова. Здесь расположена знаменитая театральная школа. В Кракове работал Кантор. Главный польский фестиваль Boska Komedia дислоцируется тоже в Кракове. Можно, наверное, сказать, что Краков — первый театральный центр Польши. Я приехала на фестиваль смотреть премьеру Люпы, но все только и обсуждают спектакль из Валбжиха: Павел Демирский, драматург-нонконформист, обрушился на Вайду и все поколение «Солидарности». В итоге «Жил-был Анджей, Анджей, Анджей и Анджей» и выиграл главный приз: в Польше чтут традицию, но жалуют и бунтарей. (Новые польские пьесы, в том числе пьесы Масловской и Демирского, покажут в читках.)


Феноменально не только то, что Демирский выиграл у Люпы. В национальном фестивале победил спектакль из Валбжиха. Это город в Восточной Силезии, похожий на любой российский промышленный город. Здание, похожее на заштатный ДК, — театр. Такой же репертуарный театр, как у нас, — с труппой, финансированием и афишей, похожей на афишу любого нашего театра: классика, мелодрама, комедия. Но не только. Здесь ставят современную пьесу. В этом году затеяли эксперимент длиною в год — серию спектаклей по мотивам популярных сериалов. Цель и простая, и сложная: сыграть не сами сериалы, а то, что в них нашли для себя поляки. Я с делегацией «Золотой маски» попала на ядовитую «Династию». Мы пытаемся как-то квалифицировать то, что происходит на сцене, — происходящее не умещается в сознании. На нас сердито шипят — мешаем смотреть. Что ж, надо признать: у валбжихцев сознание неизмеримо шире нашего.


Польская публика — вообще особый народ. Польский театр всегда был на редкость свободным в своих поисках. За это чувство свободы не в последнюю очередь он должен быть благодарен своей публике. «(А)поллония» идет пять часов, чуть меньше длится «Персона. Мэрилин». И публика смотрит их не шелохнувшись. Мне скажут — их смотрит развитой зритель Варшавы (четыре из пяти спектаклей московской программы едут из Варшавы). Но «Вавилон» Клечевской, например, едет из Быдгоща. Там Клечевска поставила ни много ни мало Эльфриду Елинек, которую у нас не ставили даже в Москве. Голые покойники на больничных каталках, Христос с целлофановым сердцем возвещает, что бог-людоед ждет новых и новых жертв. Публика понимающе качает головами: речь о сегодняшних войнах. Вот как бы объяснить, что значит «Елинек в Быдгоще»? Ну представьте, что в Кирово-Чепецке поставили Уэльбека, и работники химического комбината идут смотреть «Мир как супермаркет». Представили? Я — нет. Но в этом еще одно свойство польского театра и отличие от нашего: в Польше нет театральных столиц и провинции.
Я думаю, вы уже поняли, к чему я клоню: польский театр — это то, каким мог бы быть русский театр. Но — не стал.